Много ли мы знаем о сознании? И да и нет. Каждый из нас сознанием обладает, ощущает его как нечто неотделимое от своей личности. Мы знаем, что сознания можно лишиться, что бывают измененные состояния сознания. И тем не менее, почти никто не может сказать в точности, что это такое, каким образом возникло и как устроено, в какой мере сознанием обладают более просто устроенные живые организмы. Сама по себе попытка начать разговор о природе сознания требует проработки многих вопросов, на которые у нас нет ответов — и совершенно непонятно, удастся ли строго ответить на эти вопросы в обозримом будущем.

Итак, откуда приступать к такому разговору? Разумнее всего начать с описания того, о чем мы будем говорить — хотя бы в общих чертах выделить те феномены и свойства, которые станут предметом исследования и обсуждения. Впрочем, у Майкла Газзаниги уже в самом начале книги происходит обескураживающая подмена: вместо того, чтобы обозначить, что под сознанием будет подразумевать сам автор, Газзанига выдает читателям обстоятельный экскурс в историю философских представлений о разуме и душе, начиная с древней Греции и кончая разногласиями между современными научными школами.

Сам по себе такой разбор может быть неплох и даже информативен, вот только термин «сознание» появился лишь в семнадцатом веке, а большинство философских баталий, о которых рассказывает Газзанига, сознания вообще не касались. Уже здесь читатель может почувствовать себя обманутым: как если бы в книге про коронавирус несколько начальных разделов были бы посвящены обсуждению эпидемий прошлого и развитию представлений об инфекционных болезнях. Это, безусловно, интересно, — но читатель пришел узнать про коронавирус, а не про холеру, миазмы и практики врачевания в далеком прошлом.

Особенно расстраивает то, что этот подробный исторический очерк (почти сто страниц из трехсотстраничной книги) так и не выходит на тот уровень конкретики, где читатель сможет внятно представить, что именно мы обсуждаем — феноменологическое сознание, сознание доступа, способность осознавать себя как отдельную сущность или что-то еще — и какие свойства сознания пытаемся описать или объяснить. И, как часто бывает в подобных разборах, читателю то и дело приходится продираться через глубокомысленные абстракции и несколько беспредметные фразы, самому догадываясь, к чему клонит автор и какой смысл придает таким философским дебатам.

По глубокому убеждению Брентано, психические явления отличаются от физических тем, что последние — это объекты внешнего восприятия, в то время как психические несут в себе некую историю, они всегда „про что‐нибудь“, то есть направлены на объект. Этот объект, уточняет Брентано, „в данном случае не следует понимать как значение чего‐то“, это объект семантический. Так, вы можете мечтать увидеть лошадь — или единорога, целиком и полностью вымышленный объект, а могли бы жаждать прощения, и оно тоже будет семантическим объектом, хотя и непонятно, воображаемым ли, но точно не тем, которое можно положить на стол. Брентано считал „направленность“ главным отличительным свойством сознания, а статус объектов мышления описывал выражением „интенциональное отсутствие существования“. „Отсюда — из „тезиса Брентано“, как это назовут позже, — следует, что невозможно адекватно описать суть психологических феноменов языком, в котором нет понятийных средств для описания наполненного смыслом содержания психических состояний — скажем, языком физики или нейробиологии“

Собственно, дальнейшее изложение не изменило первого впечатления от книги: многие из идей, о которых рассказывает Газзанига, не относятся к вопросам сознания напрямую. В книге можно почерпнуть сведения о принципах архитектуры многослойных систем, протоколах слоев и модульности строения мозга (и, внезапно, конструирования «Боинга», который кажется в этом контексте не слишком удачной метафорой). Не оставляет ощущение, что ты слушаешь подробный ответ, но не очень понимаешь, на какой вопрос он должен отвечать. Описаниям как будто не хватает ясного, определенного предмета, который сделает объяснения автора понятными и приложимыми к конкретным научным проблемам.

За счет способных к адаптации компонентов, которые могут обслуживать различные процессы, многослойные системы сводят к минимуму затраты на ресурсы. Так, за выполнение различных функций, связанных с передачей сигналов и петлями обратной связи (что обеспечивает управление системой на разных слоях), отвечают многие белки биохимического уровня мозга. Энергия в системе экономится, поскольку отпадает необходимость развивать несколько компонентов, специфических для каждого слоя

Из следующих разделов читатель может узнать об истории становления квантовой физики и затруднениях физиков, возникших при осмыслении квантовых законов, о вопросах отличия живого и неживого в контексте биосемиотики. При изложении материала в этих разделах Газзанига то и дело ссылается буквально на несколько имен, по-видимому, пересказывая оригинальные взгляды и идеи малоизвестных, но сильно повлиявших на него мыслителей. Эти концепции сложно назвать мейнстримом в области изучения сознания (тем более, что эти люди занимаются совсем другими вопросами). Скорее всего, рядовому читателю будет трудно критически осмыслить те положения, которые высказываются в книге, — во всяком случае, мне сложно оценить цельность и непротиворечивость излагаемых теорий в областях, где я не специалист. Однако в разделе о биосемиотике основные положения современной биологии трактуются сомнительно и однобоко (например, голословное утверждение, что ключевая идея биологии — это аналогия клетки и компьютера, вызывает много вопросов). И даже если в биосемиотических идеях есть какое-то зерно здравого смысла, то все равно неясно, каким образом вопросы саморепликации ДНК должны нам прояснить вопросы возникновения сознания. Впрочем, увидев неряшливость в трактовке знакомых мне идей, к другим упомянутым теориям я тоже отнеслась с долей скепсиса.

Нельзя сказать, что вся книга — это только изложение философских концептов и теорий. В ней встречаются разделы, описывающие измененную работу мозга — потерю когнитивных способностей при болезни Альцгеймера, сомнамбулизм, синдром запертого человека (locked-in syndrome), а также расщепленное сознание пациентов с рассеченным мозолистым телом, исследования которого и принесли известность Газзаниге как ученому и писателю. Тем не менее, от прочитанного не возникло цельного впечатления — словно книга составлена из обрывков внутреннего монолога автора или его разговоров с невидимыми оппонентами. Книга показалась мне набором разделов, большинство из которых не слишком связаны с главной темой: это скорее идеи, о которых самому автору интересно рассуждать. Газзанига не пытается обосновать, почему эти идеи важны для темы сознания, скорее, предлагает читателю самому сделать выводы и провести параллели. Вероятно, что для читателя, который прочитал много других книг по этой теме, некоторые высказанные идеи покажутся любопытными, однако я бы точно не стала рекомендовать эту книгу, чтобы начинать с нее знакомство с областью исследований сознания.

Наконец, заключительная глава подводит читателя к главной идее книги: сознание — это инстинкт. Мне сложно сказать, что здесь ошарашило меня больше — то, насколько не связана эта глава с тем, о чем говорилось до того, или то, насколько в изложении Газзаниги эта идея ошибочна с чисто формальных позиций. К моему изумлению, Газзанига высказал эту идею не как метафору, а буквально — при этом опираясь на цитату психолога Уильяма Джеймса.

Сам Джеймс писал об этом всеобъемлющем вопросе:
Здесь наше простое физиологическое представление о сущности инстинкта сразу дает добрые плоды. Если это импульс, стимулирующий двигательную активность, постольку‐поскольку в нервных центрах живого существа уже имеется определенная „рефлекторная дуга“, то, безусловно, он должен подчиняться законам всех таких рефлекторных дуг. В частности, на активность этих дуг налагают „запреты“ другие процессы, протекающие в то же время. Неважно, врожденная ли это дуга, формируется ли позже спонтанно или благодаря приобретенной привычке, она должна взаимодействовать со всеми прочими дугами — иногда успешно, иногда нет... При мистическом взгляде на инстинкт вариантов нет. При физиологическом подходе у любого животного с множеством независимых инстинктов и возможным включением одних и тех же стимулов в несколько инстинктов должны проявляться случайные отклонения. И у всех высших животных таких отклонений найдется сколько угодно

Приведенное в книге определение трактует инстинкты шире, чем принято в российской традиции, но даже с учетом более мягкой и широкой трактовки эту «сову» инстинкта все равно никаким образом нельзя «натянуть на глобус» сознания. У Джеймса (да и в любой научной традиции) инстинкт подразумевает действия — активное поведение, опирающееся на врожденные механизмы. Сознание возможно и без поведения, и это полностью перечеркивает такую трактовку. Такая небрежность при использовании терминов огорчает и словно сводит на нет авторитет и труд автора, делает его позицию нескладной и безосновательной. Вероятно, автору не хватало какого-то финального аккорда, яркой вишенки, чтобы водрузить ее на получившийся винегрет из разнообразных идей. На мой взгляд, смешивая все в кучу — инстинкты и сознание, поведение и ощущение, свободу воли и детерминизм, — Газзанига не проясняет природу сознания, а только больше запутывает себя и читателей.

Опыт и обучение, безусловно, влияют на динамику этого процесса — на очередность и порядок подъема пузырьков. Однако опыт, обучение и сознание должны быть изоморфны, то есть действовать и эксплуатироваться в одной и той же системе. Как только мы начнем изучать это явление с такой точки зрения, сознательный опыт станет для нас тем, чем он и является — хитроумной игрой природы. Концепция сознания как развившегося инстинкта (или целого ряда инстинктов) подсказывает нам, где искать объяснение его истокам в бездушном неживом мире. Такой подход открывает нам глаза на тот факт, что любой аспект сознательного опыта — это развертка других человеческих инстинктов и что ощущаемое состояние сознательного опыта рождается механизмами и способностями, связанными с этими инстинктами и предназначенными для этого природой. Примечательно, что в последние несколько лет биологи самого широкого круга интересов сумели объединить усилия в умопомрачительном проекте и идентифицировали двадцать девять специфических нейронных сетей в мозге мухи, каждая из которых управляет специфическим поведением. Отдельные виды поведения могут комбинироваться разными способами в более сложные схемы. Да‐да, кое‐что о сознании можно узнать и от дрозофилы! Поиски смысла физической компоненты инстинктов продолжаются.
Однако многим отвратительна сама идея описания феноменального сознательного опыта с точки зрения инстинкта. Есть мнение, что такое определение лишает людей их особого статуса в царстве животных — дескать, только мы несем моральную ответственность за свои действия. Люди способны сами решать, как им поступить, а стало быть, мы способны выбрать „хорошую“ линию поведения. Если сознание — это инстинкт, говорят сторонники этой теории, то люди должны быть роботами, безмозглыми зомби. Впрочем, если ненадолго оставить в стороне физическую сущность квантовой механики и „разрыва в объяснении“ с их снимающим ограничения символьным функционированием, можно утверждать, что, принимая идею о доступном для познания механизме столь сложной единой системы, как мозг/организм/психика, мы вовсе не погружаемся в столь безрадостный детерминизм